Контролируемая глупость

Однажды дон Хуан, говоря об одном из индейцев, сказал:
- Невозможно вставить в медузу кости. Я поступал глупо.
- Тысячу раз ты говорил мне, дон Хуан, что маг не может делать глупостей. Вот уж не думал, что ты на это способен.
Дон Хуан пронзительно взглянул на меня и с улыбкой сказал:
- Можно проявлять настойчивость только для того, чтобы проявить её должным образом. И действовать с полной отдачей, заведомо зная, что твои действия бесполезны. Это контролируемая глупость мага.
Спустя несколько месяцев я спросил дона Хуана напрямик:
- Расскажи пожалуйста, что такое контролируемая глупость.
Он громко рассмеялся и звучно себя хлопнул.
- Вот это и есть контролируемая глупость, - со смехом воскликнул он и хлопнул ещё раз.
- Не понял.
- Я рад, что через столько лет ты, наконец, созрел и удосужился задать этот вопрос. В тоже время, если бы ты никогда этого не сделал, мне было бы всё равно. Тем не менее, я выбрал радость, как будто меня в самом деле волнует, спросишь ты или нет. Словно для меня это важнее всего на свете. Понимаешь? Это и есть контролируемая глупость.
- По отношению к кому ты практикуешь контролируемую глупость, дон Хуан?
Он усмехнулся.
- По отношению ко всем.
- Хорошо, тогда давай иначе. Как ты выбираешь, когда следует практиковать контролируемую глупость, а когда нет?
- Я практикую её всё время.
Тогда я спросил, значит ли это, что он никогда не действует искренне и что все его поступки лишь актёрская игра.
- Мои поступки всегда искренни, - ответил дон Хуан, - и всё же они не более, чем актёрская игра.
- Но тогда всё, что ты делаешь, должно быть контролируемой глупостью, - изумился я.
- Так и есть, - подтвердил он.
- Но этого не может быть! - возразил я, - не могут все твои поступки быть контролируемой глупостью.
- А почему бы и нет?
- Это означало бы, что в действительности тебе ни до чего и ни до кого нет дела. Вот я, например. Уж не хочешь ли ты сказать, что тебе безразлично, стану я человеком знания или нет, жив я или умер и что вообще со мной происходит?
- Совершенно верно. Меня это абсолютно не интересует. И ты, и любой другой в моей жизни не более, чем объекты для практики контролируемой глупости.
- Я подозреваю, что мы говорим о разных вещах, - сказал я, - не следовало брать меня в качестве примера. Я хотел сказать, что должно же быть в мире хоть что-то тебе небезразличное, что не было бы объектом для контролируемой глупости. Не представляю, как можно жить, когда ничто не имеет значения.
- Это было бы верно, если бы речь шла о тебе, - сказал он, - происходящее в мире людей имеет значение для тебя. Но ты спрашивал обо мне, о моей контролируемой глупости. Я и ответил, что все мои действия по отношению к самому себе и к остальным людям не более, чем контролируемая глупость, поскольку нет ничего, что имело бы для меня значение.
- Хорошо, но если для тебя больше ничто не имеет значения, то как же ты живёшь, дон Хуан? Ведь это не жизнь.
Он засмеялся и какое-то время молчал.
- Пожалуй, объяснения тут бесполезны. Это невозможно объяснить, - сказал он, - в твоей жизни есть важные вещи, которые имеют для тебя большое значение. Это относится и к большинству твоих действий. У меня всё иначе. Для меня больше нет ничего важного — ни вещей, ни событий, ни людей, ни явлений, ни действий — ничего. Но всё-таки я продолжаю жить, потому что обладаю волей. Эта воля закалена всей моей жизнью и в результате стала целостной и совершённой. И теперь для меня неважно, имеет что-то значение или нет. Глупость моей жизни контролируется волей.
После длительной паузы я сказал, что некоторые поступки наших ближних всё же имеют решающее значение. Например, ядерная война. Трудно представить более яркий пример. Стереть с лица земли жизнь — что может быть страшнее?
- Для тебя это так, потому что ты думаешь, - сверкнув глазами, сказал дон Хуан, - ты думаешь о жизни, но не «видишь».
- А если бы «видел», относился бы иначе? - осведомился я.
- Научившись «видеть», человек обнаруживает, что одинок в мире. Больше нет никого и ничего, кроме той глупости, о которой мы говорим. Твои действия, равно как и действия твоих ближних, имеют значение лишь потому, что ты научился думать, что они важны. Сначала мы учимся обо всём думать, - продолжал он, - а потом приучаем глаза смотреть на то, о чём думаем. Человек смотрит на себя и думает, что он очень важен. И начинает чувствовать себя важным. Но потом, научившись «видеть», он осознаёт, что не может больше думать о том, на что смотрит. А когда он перестаёт думать о том, на что смотрит, всё становится неважным.
- Наша сегодняшняя беседа о контролируемой глупости сбивает меня с толку, - сказал я, - я действительно не могу понять, что ты имеешь в виду.
- И не сможешь, потому что ты пытаешься об этом думать, а мои слова никак не вяжутся с твоими мыслями.
- Я пытаюсь думать, - сказал я, - потому что для меня это единственная возможность понять. И всё-таки, хочешь ли ты сказать, что как только человек начинает «видеть», всё в мире разом теряет ценность?
- Разве я говорил «теряет ценность»? Становится неважным, вот что я говорил. Все вещи и явления в мире равнозначны в том смысле, что они одинаково неважны. Вот, скажем, мои действия. Я не могу утверждать, что они важнее, чем твои. Так же, как ни одна вещь не может быть важнее другой. Все явления, вещи, действия имеют одинаковое значение и поэтому не являются чем-то важным.
Тогда я спросил, не считает ли он, что «видение» лучше, чем простое смотрение на вещи. Он ответил, что глаза человека могут выполнять обе функции и ни одна из них не лучше другой. Приучать же себя только к одному из этих способов восприятия, значит безосновательно ограничивать свои возможности.
- Например, чтобы смеяться, нам нужно смотреть, - сказал он, - всё, что есть в жизни смешного, можно уловить только, когда смотришь. Когда человек «видит», всё настолько равнозначно, что ничего смешного не может быть.
- Уж не хочешь ли ты, дон Хуан, сказать, что «видящий» неспособен смеяться?
Он немного помолчал.
- Наверное, есть люди знания, которые никогда не смеются. Впрочем, я таких не знаю. Те, с кем я знаком, не только «видят», но и смотрят, поэтому все они могут смеяться.
- А может человек знания плакать?
- Я думаю — да. Наши глаза смотрят, поэтому мы можем смеяться, плакать, веселиться, печалиться или радоваться. Лично мне не нравится быть печальным. Поэтому, когда приходится сталкиваться с чем-то, что вызывает печаль, я смещаю глаза и начинаю «видеть», вместо того, чтобы смотреть. Но если попадается что-то забавное, я предпочитаю смотреть и смеяться.
Ага, тогда твой смех настоящий. Получается, что смех это уже не контролируемая глупость.
- Мой смех самый что ни на есть настоящий, - сказал дон Хуан, - впрочем, как и всё, что я делаю. Но он же — контролируемая глупость, поскольку бесполезен. Он ничего не меняет, но тем не менее, я смеюсь.
- Но, насколько я понимаю, дон Хуан, твой смех не бесполезен. Он делает тебя счастливым.
- Нет. Я счастлив оттого, что смотрю на вещи, делающие меня счастливым, а потом уже глаза схватывают их забавные стороны и я смеюсь. Я говорил тебе это много раз. Чтобы быть на высоте, всегда нужно выбирать путь, подсказанный сердцем. Может быть для кого-то это будет означать всегда смеяться.
Я решил, что он имеет в виду противоположность смеха и плача, или хотя бы то, что плач это действие, которое нас ослабляет. Но дон Хуан заявил, что никакого принципиального различия нет. Просто ему лично больше подходит смех, потому что когда он смеётся, тело его чувствует себя лучше, чем когда он плачет. Тогда я заметил, что равнозначности здесь всё же нет, поскольку есть предпочтение. Если он предпочитает смеяться, а не плакать, то смех важнее. Но он упрямо твердил, что его предпочтение ничего не значит, они равноценны. Я заявил, что доводя наш спор до логического конца, можно сказать: «Если всё равнозначно, то почему бы не выбрать смерть?».
- Иногда человек знания так и поступает, - сказал дон Хуан, - и однажды он может просто исчезнуть. В таких случаях люди обычно думают, что его за что-то убили. А он просто выбрал смерть, потому что для него это не имело значения. Я выбрал жизнь. И смех. Причём вовсе не оттого, что это важно, а потому что такова склонность моей натуры. Я говорю выбрал, потому что «вижу». Но на самом деле выбрал не я. Моя воля заставляет меня жить вопреки тому, что я «вижу» в мире. Ты сейчас не можешь меня понять из-за своей привычки думать так, как ты смотришь.
Последняя фраза меня заинтриговала. Я спросил, что он имеет в виду. Дон Хуан объяснил, что говоря «думать» имеет в виду устойчивые постоянные понятия, которые есть у нас обо всём в мире. Он сказал, что «вИдение» избавляет от привычки к ним. Но пока я не научусь «видеть», мне не удастся понять, о чём идет речь.
- Но если ничто не имеет значение, дон Хуан, то с какой стати должно иметь значение научусь я «видеть» или нет?
- Я уже говорил тебе, что наша судьба как людей — учиться, для добра или зла. Я научился «видеть» и говорю, что нет ничего, что имело бы значение. Теперь твоя очередь. Вполне вероятно, что в один прекрасный день ты научишься «видеть» и тогда сам узнАешь, что имеет значение, а что нет. Для меня нет ничего имеющего значение, но для тебя, возможно, значительным будет всё. Сейчас ты должен понять — человек знания живёт действием, а не мыслью о действии. Он выбирает путь сердца и следует по этому пути. Когда он смотрит, он радуется и смеётся, когда он «видит», он знает. Он знает, что жизнь его закончится очень скоро; он знает, что он, как и любой другой не идёт никуда и он знает, что всё равнозначно. У него нет ни чести, ни достоинства, ни семьи, ни имени, ни родины. Есть только жизнь, которую нужно прожить. В таких условиях контролируемая глупость — единственное, что может связывать его с ближними. Поэтому он действует, потеет и отдувается. И взглянув на него, любой увидит обычного человека, живущего так же, как все. Разница лишь в том, что глупость его жизни находится под контролем. Ничто не имеет особого значения, поэтому человек знания просто выбирает какой-то поступок и совершает его. Но совершает так, словно это имеет значение. Контролируемая глупость заставляет его говорить, что его действия очень важны, и поступать соответственно. В тоже время он прекрасно понимает, что всё это не имеет значения. Так что, прекращая действовать, человек знания возвращается в состояние покоя и равновесия. Хорошим было его действие или плохим, удалось ли его завершить — до этого ему нет никакого дела. С другой стороны, человек знания может вообще не совершать никаких поступков. Тогда он ведёт себя так, словно эта отстранённость имеет для него значение. Так тоже можно, потому что и это будет контролируемая глупость. Ты думаешь о своих действиях, - продолжал дон Хуан, - поэтому тебе необходимо верить, что действия эти важны настолько, насколько ты их таковыми считаешь, но в действительности из всего, что человек делает, нет ничего, что имело бы значение. Ничего! Но как тогда я могу жить? Ведь ты об этом спрашивал? Проще было бы умереть. Ты так говоришь и считаешь, потому что думаешь о жизни. Как, например, думаешь сейчас, на что похоже «вИдение». Ты требуешь от меня описания. Такого, которое позволило бы тебе об этом думать, как ты думаешь обо всём остальном. Но в случае «вИдения» думать вообще невозможно. Поэтому мне никогда не удастся объяснить тебе, что это такое. Теперь по поводу моей контролируемой глупости. Ты хочешь услышать о причинах, которые побуждают меня действовать именно так, но я могу сказать лишь одно — контролируемая глупость очень похожа на «вИдение». Ни о том, ни о другом думать невозможно.
- Если нет ничего, что имело бы значение, - рассудил я, - то тогда, став человеком знания, неизбежно придешь к опустошённости и окажешься в ещё худшем положении.
- Это не так, - возразил дон Хуан, - одиночество и опустошённость приходят к тому, кто не умеет «видеть». Ты боишься меня, потому что я сказал тебе, что ты равнозначен всему остальному. Ты впадаешь в детство. Наша судьба как людей — учиться, и идти к знанию следует так, как идут на войну. Я говорил тебе об этом много раз. К знанию или на войну идут со страхом, с уважением, с осознанием того, куда идут, и с абсолютной уверенностью в себе. В себя ты должен верить, а не в меня. Чтобы стать человеком знания, нужно быть воином, а не ноющим ребёнком. Бороться не сдаваясь, не жалуясь, не отступая; бороться до тех пор, пока не «увидишь». И всё это лишь для того, чтобы понять, что в мире нет ничего, что имело бы значение.
Я спросил у дона Хуана, означает ли контролируемая глупость то, что человек знания никого не может любить. Дон Хуан рассмеялся.
- Ты слишком озабочен тем, чтобы любить людей, и тем, чтобы тебя любили. Человек знания любит и всё. Он любит всех, кто ему нравится, и всё, что ему по душе, но он использует свою контролируемую глупость, чтобы не заботиться об этом. Что полностью противоположно тому, чем сейчас занимаешься ты. Любить людей или быть любимым это ещё далеко не всё, что доступно человеку. Подумай об этом.
- Дон Хуан, есть ещё один момент, о котором я хотел бы спросить. По твоим словам, для того, чтобы смеяться, нужно смотреть глазами, но мне кажется, что мы смеёмся, потому что думаем. Возьми слепого — он тоже смеётся.
- Нет. Слепые не смеются. Они могут производить звуки, похожие на смех, и тела их при этом будут вздрагивать, как при смехе. Но они никогда не смотрели на смешные стороны мира, им приходится их воображать. Поэтому по-настоящему хохотать слепые не могут.
После продолжительной паузы я внезапно спросил дона Хуана:
- Как человек знания применяет контролируемую глупость, если умирает тот, кого он любит?
- Возьмём моего сына, - спокойно ответил дон Хуан, - на него свалился обломок скалы, когда мы работали на строительстве Панамериканской магистрали. То, что я делал, когда он умирал, было контролируемой глупостью. Подойдя к месту обвала, я понял, что он уже практически мёртв. Но он был очень силён, поэтому тело ещё продолжало двигаться и биться в конвульсиях. Я остановился перед ним и сказал парням из дорожной бригады, чтобы они его не трогали. Они послушались и стояли вокруг, глядя на изуродованное тело. Я стоял рядом, но не смотрел, а сдвинул восприятие в положение «вИдения». Я «видел», как распадается его жизнь, расползаясь во все стороны подобно туману из мерцающих кристаллов. Именно так она обычно разрушается и испаряется, смешиваясь со смертью. Вот что я сделал, когда умирал мой сын. Это единственное, что вообще можно сделать в подобном случае. Если бы я смотрел на то, как становится неподвижным его тело, то меня бы изнутри раздирал горестный крик, поскольку я бы чувствовал, что никогда больше не буду смотреть, как он, красивый и сильный, ступает по этой земле. Но я выбрал «вИдение». Я «видел» его смерть и в этом не было печали, не было вообще никакого чувства. Его смерть была равнозначна всему остальному. Иными словами, когда умирает тот, кого я люблю, моя контролируемая глупость заключается в смещении восприятия.

(К.Кастанеда)